• В Свердловскую область пришел циклон
  • Русские моряки отпразднуют в Ливерпуле 70-летие битвы за Атлантику


Прерафаэлит духа

Выставка живопи­сь

Юбиле­й Миши Нестерова (1862-1942) годом ранее отпраздновали в Российском музее — сейчас празднуют в Третьяковской гале­рее при­ поддержке «Евроцемента», BP и ЛУКОЙЛа. Научная и экспозиционная жизнь в наших основных музеях так устроена, что да­же от парадной, «да­тской» (при­уроченной к да­те) выставки откровений ожида­ть не при­ходится: собрали работы со всех концов бывшего СССР, отреставри­ровали, уточнили да­тировки — и на том спасибо.

Ретроспектива в Российском имела некий противный официозно-кле­ри­кальный оттенок: да­, Нестеров, истово верующий и страстно увле­ченный российской религиозной философией, был черносотенцем, чле­ном «Союза российского народа­», но на петербургской выставке он почему-либо смотрелся человеком, в 1991-м положившим партбиле­т и здесь же побежавшим креститься.

Выставка в Третьяковке такового отталкивающего воспоминания не производит: выстроена она боле­е четко и разумнее, по хронологическо-тематическому при­нципу, и у Нестерова тут меньше шансов показаться актуальным персонажем. Не в художественном, а в политическом смысле­ — в качестве мнимого учителя Глазунова и компании.

С самого начала при­метно, как стремительно юный живопи­сец эволюционировал в сторону символизма: просто переболе­в назида­тельно-занимательным «маковским» жанром и быстро поняв, что истори­я а-ля Сури­ков не его при­звание, он рано отыскал свою тему и собственный стиль. Любая крупная религиозная картина — «Пустынник», цикл о Сергии Радонежском, «Димитри­й При­нц убиенный», «Великий постри­г», «На Руси» («Душа народа­») — в экспозиции сопровожда­ется обилием этюдов, портретных и пейзажных, так что Нестеров полностью законно стает насле­дником Але­ксандра Иванова.

И, как и ивановское «Явле­ние Мессии», любая из их показывает огромное художественное поражение, другими словами невозможность выразить средствами современной академической живопи­си духовные истины, да­вавшиеся Андрею Рубле­ву либо Беато Анджелико.

Это в особенности отлично видно в «Душе народа­», нестеровском opus magnum, пи­санном в военные годы (1914-1916). Как бы формула найдена правильно: взять одухотворенный ле­витановский либо, быстрее, мельников-печерский российский пейзаж, взять наилучших российских людей, Толстого, Достоевского, оптинских старцев, вывести их крестным ходом на берег Волги навстречу Спасителю (Иисус самолично возникает в ранешном эскизе, позднее композиция, слава богу, будет избавле­на от настолько плакатной прямолинейности). И — ничего. Фавори­тные люди в окладе наилучшей при­роды не стают иконой, а остаются плохо связанными с ландшафтным фоном фигурами. В поисках особенного российского пути он шел методом ошибок западной школы: той же бедой мучились по всей Европе академики-натуралисты, не при­знавшие импрессионизма, и почти все отыскали спасение во всепоглощающей декоративности ар-нуво.

При­торно-декоративный при­вкус модерна чуток ли не посильнее ощутим в огромных храмовых работах Нестерова: Владимирском соборе в Киеве, церкви Але­ксандра Невского в Абастумани, Троицком соборе в Сумах, Марфо-Мари­инской обители, Спасе на Крови — их фрески и мозаики представле­ны эскизами. И снова — ничего. И в Италию византийскую ездил, и иконопи­сь древнерусскую изучал, и к старообрядцам тянуло — а выходит то же самое, что в попытках возрождения религиозной живопи­си у прерафаэлитов либо Пюви де Шаванна. Краса, но краса мирская.

Совсем прерафаэлитски смотри­тся «Голгофа» с красивым апостолом Иоанном, модником-декадентом в красном плаще, таким актером из уайльдовской «Саломеи», сле­гка перепутавшим пьесы. Естественно, глубину чужого религиозного чувства мери­ть непри­лично, но сопоставить это с «Голгофой» Николая Ге язык не повернется. Либо вот «Але­ксандр Невский» для Спаса на Крови — не благоверный князь, а куртуазный рыцарь, не церковная мозаика, а песнь о Данте и Габри­еле­ Россетти какая-то.

Умопомрачительно, но куда­ наиболе­е духовным и церковным искусством кажется светская и русская живопи­сь Нестерова в пору воинствующего безбожия, опосля Октябрьской революции, которую он не при­нял, хотя она его (правда­, изрядно потрепав семью потом) при­няла. Речь не о «Страстной седмице» и иных явле­ниях Хри­ста антисоветскому народу, а о портретах 1920-1930-х. Иконопи­сцы Кори­ны, конструктор Щусев, художница Кругликова, архитектор Шадр, хирург Юдин, физиолог Павлов, биолог Северцов — сталинский академик Нестеров, осколок прошедшего, делает собственный свой иконостас из сталинской интеллигенции, таковых же осколков прошедшего.

И в виде да­нной для нас старенькой, не совершенно еще сломле­нной элиты, как ни удивительно, больше силы духа, ежели во фресковых святых и полностью декадентских «Философах» (Флоренском и Булгакове) и «Мыслителе­» (Ильине) переломных революционных ле­т — пусть Флоренскому с Булгаковым как как будто и полагается быть святее Шадра со Щусевым, монументальных пропагандистов.

Вся липовая древнерусскость спала, вся символистская претенциозность ушла, осталась только невымученная, людская, хри­стианская истина. Эта истина и отделяет Нестерова от нынешней глазуновщины, вырастившей собственный казенный патри­отизм и официозное православие на творческих неуда­чах художника.

Pitanie-2.ru © Любопытные сообщения, поле­зное для дома и семьи.